Магнитка отмечает День Памяти Ивана Ромазана

РОМАЗАН. Эпизоды жизни и смерти
НА ЧЕРНО-БЕЛОЙ пленке с похорон Бориса Ручьева магнитогорский народ заполнил улицы и неудержимо шел на кладбище. Это было мощное и одновременно страшное зрелище. С тех пор только похороны директора Ромазана добровольно выводили на улицу столько народа. С именем и действиями директора что-то было связано у каждого гражданина, как связано было с этим громадным комбинатом. Как связано было с черным дымом над городом, как связано было с новым для города понятием — «бартер», как связано было с продуктами, выдаваемыми по инициативе директора в обмен на магнитогорский металл…
      В магическом имени и фамилии директора для многих была надежда, указующий перст, мечты о хорошей жизни, рабское идолопоклонничество старообрядцев и еще что-то непонятное, что для меня до сих пор остается загадкой.
      Дело было не только в Ромазане, которого много и по-разному приходилось наблюдать, дело было в той системе, из которой он вышел и которая не рухнула с его уходом.
      И все же в любые периоды любых диктатур или сверхтоталитарных режимов роль личности никуда не выкинешь. Она есть и будет, поэтому понять ее истоки и мотивы ее поступков необходимо, чтобы понять, что сейчас происходит в нашем городе, на нашем комбинате и в нашей стране.
      Поэтому мы попробуем рассказать известные нам эпизоды наиболее подробно. Они будут разными, входить друг с другом в противоречие, потому что рассказаны разными людьми. Ищите за ними свою правду, понимайте эти эпизоды, как хотите, без гнева и осуждения или с оными. Мы попробуем рассказать все, как оно было и что укладывается в голове в связи с именем бывшего генерального директора сталинской Магнитки.
      Много раз, выступая на различных совещаниях или заседаниях, народных вече и в узком кругу, Ромазан подчеркивал, что вышел он из народа и родился под забором комбината. Тезис этот, который в последнее время приводил только к улыбке, был взят не нарочно, не специально, а вдолблен в голову с детства, как ломом долбают темный магнитогорский лед. Всегда хорошо было, по замыслу Иосифа Сталина, подчеркивать свое родство с народом. Как правило, это все оставалось словами, а крупные руководители нашей промышленности на самом деле жили по потребности со слезами на глазах, а порою и с ужасом вспоминая эпоху голодной юности.
      Эта голодная юность действительно была, но каждый из них сделал бы все и сделает все, чтобы подобного родства с народом не было. Да, каждому из руководящей верхушки комбината приходилось и приходится мириться с тем, что каждый день надо дышать этим дымом, от этого никуда не денешься, как от чего-то неизбежного, от того, чтобы вставать утром, идти в туалет и делать еще кучу скучных, но необходимых вещей. Но, по большому счету, ни один из руководителей крупного ранга не был самоубийцей, все они любили детей и внуков и не хотели жить в отравленном городе. Каждый старался построить дачу за городом, а уж во время царствования проблем с загородным отдыхом, как говорится, не было.
      Не избежала чаша сия и Ромазана, но было в нем и нечто особенное. Когда я наблюдал за ним, мне все время казалось, что он предпринимает усилия, чтобы поверить в этот многолетний абсурд, отравляющий человека.
      В отличие от беспринципных последователей, Ромазан пытался следовать принципам, социалистическим принципам, хотя и его это приводило к принятию неправильных решений и к абсурдности формулировок.
      За три дня до кончины Ромазан был во Дворце имени Орджоникидзе на встрече с ветеранами. Ситуация была достаточно обычная: зал, наполненный орденами и медалями: люди, положившие здоровье в этом городе, этим гордившиеся, получавшие копейки за каторжный труд и пытающиеся поменять свое давно потерянное здоровье на подачку в виде машины или заморского видика.
      За столом президиума после встречи, как обычно, стояли ходатаи с челобитными.
      ...И. Ромазан: Давай.
      Мужской голос: Просьба большая у меня, запиши, я приду в спокойное время, прошу, я здесь мешаться не буду.
      Ромазан: Хорошо.
      Мужской голос: Нервный, так, что нельзя, я приду, подпишу, вот так и так.
      Ромазан: Девчата, пенсионеров, лапушек-пенсионеров двадцать, больше, тысяч. К Михаилу Сергеевичу проще попасть, потому что он берет, направляет в Магнитогорск, на комбинат, к директору.
      Женский голос: Иван Харитонович, я последняя, здравствуйте, во-первых.
      Ромазан: Здравствуй, Маша, здравствуй, Кингурецкая. Маша Кингурецкая, Краснознаменная станция Стальная, четвертый район, Маша, давай, Маша, давай.
      Женский голос: В магазинах почему нет продуктов, карточки не можешь отоварить даже?
      И. Ромазан: Я за весь город ответить не в состоянии, значит, я вам пытался рассказать, как централизованно поступает...
      Женский голос: Вы же даете?
      И. Ромазан: Нет, мы дополнительно. Все, что централизованно, учитывается. Мы начали покупать, со стороны привозить, мы надеялись, что те централизованные фонды, которые есть, они пойдут, наше ж тогда не будут брать, будут оставаться. Оно даже не остается, то есть, я не зря говорю, надо аккуратно вести себя, для... А ты, как работник комбината, ты ведь всегда можешь на Стальную прийти, там на Стальной сейчас никто без мяса не сидит. Сейчас к кому не обратись.
      Женский голос: Я сколько звонила, нет, не дают.
      И. Ромазан: И сахар, и мясо, и сахар, и мясо, Маша, получишь, тебе, по-моему, беспокоиться надо меньше.
      До свидания.
      Корр.: Иван Харитонович, а на пленум ЦК вы не поехали?
      И. Ромазан: Там таких м..., не надо, там говорунов...
      Руководство металлургического комбината, как, впрочем, многих предприятий и организаций России, никогда не питало любви к изящной словесности. О матерных разносах ходили легенды, все это считалось нормальным делом, которое входило в систему органично и тяжело, как поезд, набитый чугунными чушками, вдавливал стальные рельсы в бедную израненную землю.
      Я часто замечал, что в общении с людьми они не слушали другого человека. Это были разные потоки разной жидкости, никогда не соединяющиеся в одну речку или даже ручеек.
      ПРОКРУЧИВАЯ в обратном направлении эпизоды жизни, всегда страшно сознавать, что уже в этот момент свершится высшая справедливость, которая уравняет и нищих, и королей и которая заставит задуматься над бессмысленностью суеты.
      Выйдите в Уральские горы, посмотрите на чистое небо — божью благодать, вам покажутся страшными и ничтожными все действия человека, уничтожающие природу.
      В день похорон Ромазана светило солнце...
      Дворец Орджоникидзе стал режимным объектом, проникнуть  внутрь неизбранным было невозможно.
      Ромазан лежал в холле на втором этаже. Погребальный постамент был у6ран не в духе социалистических, партийных, а в духе церковных традиций. Все равны перед небом. Время от времени поток людей, заполнивших улицы, останавливался, и врач Олег Ефремов обкладывал тело дымящимися кусками льда, дающими прохладный дым, всем приятный летом.
      В почетный караул встало начальство. Оно приехало по большей части из Москвы. Была послана телеграмма Борису Ельцину, который сам мне рассказывал о Ромазане и знал его, пришло соболезнование.
      В спецкомнате, недалеко от холла, речь шла уже, видимо, не о похоронах: решался вопрос, кто займет пост генерального. Жизнь номенклатуры продолжалась, это был вопрос номер один. И вопрос, скажу я вам, непростой. До нас доходили сведения о борьбе за власть на комбинате нескольких группировок. Одну из них, безусловно, возглавлял хитрый Юрий Левин.
      Один из высокопоставленных деятелей комбината рассказывал о том, что все сошлись на кандидатуре Анатолия Старикова, об этом было передано заявление тогдашнему министру Олегу Сосковцу, вляпавшемуся во время путча и спешно пригретому ныне в Казахстане, где Сосковец — заместитель председателя правительства.
      Сейчас все ворота открыты, делайте свои деньги, господа! Некоторые наблюдатели говорят: «Стариков по-прежнему управляет только технологическим процессом, но не комбинатом. Комбинатом правят другие, правят бал...»
      В АВГУСТЕ 1986 года на строительство кислородно-конвертерного цеха первый раз съехался областной партийный хурал. Начались заседания так называемого секретариата обкома КПСС, инициатором которых был небольшой первый секретарь обкома Николай Швырев. Кортеж областных и московских начальников проезжал через весь город из аэропорта, спецрейсами партийные и промышленные функционеры через несколько часов разъезжались восвояси. Они проходили в зал, набитый различного рода начальниками, потом начинался отчет первых магнитогорских руководителей. Обычно выступал первый секретарь горкома, управляющий трестом «Магнитострой» Анатолий Шкарапут и директор металлургического комбината Иван Ромазан.
      Эти самые секретариаты зачастую напоминали о6ыкновенный разнос. Причем, больше всего, естественно, доставалось своим – магнитогорцам и челябинцам. На трибуне и Ромазан, и Шкарапут были и униженными, и оскорбленными.
      Со стороны же Швырева и ему подобных все это было в порядке вещей. Так же, как для директоров крупных предприятий, рабочие были винтиками громадного тоталитарного механизма, так и директора предприятий для партийно-хозяйственной верхушки, поддерживающей Горбачева, были марионетками, которых необходимо было постоянно дергать, чтобы не ослабли нити.
      Хорошо запомнилось крупное совещание во Дворце культуры металлургов имени С. Орджоникидзе, на котором также рассматривались перспективы реконструкции металлургического комбината. Совещание вел бывший первый секретарь Челябинского обкома КПСС Геннадий Ведерников, в то время он был заместителем председателя Совета Министров. Ромазан стоял у какой-то схемы, а по залу неслись звуки отборной речи тогдашнего министра черной металлургии СССР Серафима Колпакова, оравшего на Ромазана на весь зал. Ромазан молчал. Было видно, что это для него не в новинку. В тогдашней системе оставался только тот, кто мог снести любые унижения от вышестоящих. Иногда думалось о том, что определенная доля унижения заложена была в каждой должности: чем выше, тем меньше. Даже у Михаила Горбачева, как вы помните, когда к нему пришли представители ГКЧП, вырвались определенные выражения, о чем он сам говорил.
      В то же время система продолжала работать. Многие директора крупных предприятий, которые не выдерживали прессинга министерства и постоянного унижения, как говорят, сгорели на ровном месте.
      Совсем близко от нас, в Челябинске вынужден был уйти в  отставку  избранный коллективом директор Челябинского металлургического комбината Олейчик, не поладивший с начальством в Москве. Кстати, Олейчику проиграл на выборах Анатолий Стариков. Ромазану удавалось держаться на плаву, получать помощь министерства.
      Рассказывает супруга И.Х. Ромазана.
      Е. Ромазан: Дело в том, что он никогда не требовал. Он просто дипломатично начинал говорить, говорить, говорить, а потом убеждать своими цифрами. Вот он говорит:
      «Был у министра, огромные деньги, миллионы выпросил у него на строительство конвертерного передела». Он сам просто, как ребенок, в ладоши пришел, захлопал:
      «Женя, получилось, получилось. Выпросил я деньги, но мы с ним очень долго говорили. Мы с ним целый час вместо там 15-ти минут, мы с ним обо всем переговорили».
      А когда он обо всем переговорит, тогда уж он свое основное говорит. Он не приходил с кулаком и не кричал: «Вот у нас плохая экология, вот я требую, он дипломатично просто подходил».
      Как-то в минуту усталости, стоя у окна редакции радиовещания и ожидая коллег по передаче, Ромазан говорил о том, что его замучило министерство, что звонят каждый день, и он вынужден отправлять в Москву то видики, то машины.
      Каждый, конечно, понимает, что стоило бы Ромазану поднять голос против этой системы, она бы его пережевала и выбросила. Вместе с тем, у истории были и другие жизненные примеры: был светлый лик Андрея Сахарова и посидевшего по тюрьмам Сергея Ковалева, писателей Максимова и Буковского,
      Ромазан борцом с системой не был, да и, пожалуй, не хотел им быть. Он довольно исправно ходил на заседания бюро горкома КПСС, был членом ЦК.
      От КПСС прошел народным депутатом СССР, а в печально известную сотню вошли, в основном, только самые преданные КПСС люди. Во всяком случае, надежные, от которых не могло быть подвоха, удара по партийной номенклатуре.
      Его близкие родственники рассказывают, что Ромазан был разочарован, если не буквально убит после партийных съездов и съездов народных депутатов. Здесь удавалось воочию посмотреть райскую жизнь номенклатуры. Но отношение к начальству по-прежнему оставалось подобострастным.
      Ректор пединститута профессор Романов рассказывал мне, как Ромазан волновался, когда его избрали в секретариат, и он должен был готовить бумаги самому Горбачеву. Не спал буквально всю ночь.
      В большом съездовском зале, напоминавшем после многочасовой работы Рижский рынок, Ромазан с Романовым, находящиеся довольно далеко от сцены, спокойно пели разные песни, в основном народные.
      ВОЛЕЮ СУДЬБЫ мне пришлось последнему из журналистов брать интервью и у Ромазана. Было это дней за 10 до его кончины, вечером, около восьми часов.
      У Ромазана был темный кабинет, немного мрачный и прохладный не только от кондиционеров, но и от самой обстановки. Громадный темный стол, портрет Ленина, второй длинный стол для совещаний. Говорили около часа, я старался задать острые вопросы, Ромазан отвечал, как всегда, многословно, длинно и немного устало.
      Было видно, как мучительно он пытается понять многие современные процессы, они кажутся немыслимыми, странными и даже пугающими.
      Ясно было, что переход к рынку обострит социальные проблемы. Мы говорили о том, что на комбинате возможно сокращение до 20 тысяч человек, что предстоящее акционирование непонятно рабочему человеку, что город, столько сделавший для страны, ничего не имеет в социальной сфере.
      Сейчас, прослушивая старую пленку, обратил внимание на то, что Ромазан придавал большое значение единству усилий всех: и рабочего, и руководителя. Особую роль в этом играет уровень заработной платы.
      И.Х. Ромазан: «Заработки рабочих отличаются от администрации, ну, в пределах 10-15 процентов».
      Ромазан подчеркивал, что вступал в КПСС не из-за карьеры, поэтому не приемлет массовый выход из партии, как это сделало руководство Нижнетагильского меткомбината. Родственники Ромазана, да и он сам, неоднократно подчеркивали, что он продолжает верить в идеи социализма.
      В том давнем интервью Ромазан заявил, что главная проблема города — экологическая, что выведено три мартеновские печи, что этот вывод будет неуклонно продолжаться, что будет сокращаться производство, как он сказал: «Кому бы это нравилось или не нравилось».
      Наблюдая за Ромазаном долгое время в различных ситуациях, я пришел к выводу, что в его сознании мог бы наступить перелом в отношении к экологическим проблемам. В первую очередь, в связи с реакцией на эти проблемы жителей города.
      Общественное мнение не было для него пустым звуком, как для нынешних руководителей комбината. Ромазан очень болезненно воспринимал любые критические выступления средств массовой информации, но как для всякого ранимого человека, они имели большой смысл, заставляли еще и еще раз возвращаться к проблеме, влияли на принятие решений.
      Сейчас многие пытаются предположить, как бы шло развитие комбината, если бы Ромазан остался жив. Думается, разница бы была и была бы немалая. Рискнем предположить, что, во-первых, комбинат бы так не замкнулся на себе, на зарабатывании денег только для своих работников, а увеличивал бы вложения в город.
      Значительно больше было бы сокращено производство и улучшилась бы экологическая обстановка, не было бы такого разрыва в несколько раз, между зарплатой рабочего и начальника, более справедливо бы распределялся пресловутый бартер.
      В ОТЛИЧНО отделанной и обставленной директорской квартирке нынешнее руководство комбината практически не показывалось. Родные Ромазана объяснили это тем, что близкие отношения требовали много времени. Так, видимо, оно и было. Вместе с тем, многие крупные руководители погружались в работу, как в наркотик. Естественные человеческие чувства отходили на второй план. Мне казалось, что одной из главных была причина, связанная с субординацией, принятой больше в высших партийных эшелонах.
      Супруга Ивана Харитоновича и его дочь по человечески понятным причинам рисовали мне образ дорогого им человека. Безусловно, было то, что своей карьерой Ромазан был обязан, в первую очередь, себе. Он не любил много говорить, старался много делать, как умел. Молчаливое упорство не оставалось незамеченным. Ромазан был обречен на карьеру. Случилось так, что только он из крупных городских руководителей остался в городе. Здесь он был свой, в центре нужны были несколько другие качества, хотя бы хитроумие и краснобайство.
      С супругой Ромазана Евгенией Михайловной и его единственной дочерью Ириной говорили о многом.
      Обычная, в целом, судьба целеустремленного, самоотверженного человека, безусловно, не святого, безусловно, порядочного в меру своих принципов, то есть живого и дававшего жить другим.
      Каждый человек для себя определяет и меру ответственности, и меру привилегий и льгот, и меру порядочности. Самая страшная нравственная потеря, когда крупный руководитель подвержен хапужескому страшному инстинкту, начинает грести под себя. На государственном предприятии это означает, что он начинает грабить рабочих, которые, как и он, находятся на государственной службе.
      Ромазан не был святым, безусловно, имел директорские льготы, но, безусловно, и то, что он не переступил черту. Вот несколько эпизодов беседы.
      Корр.: Еще один деликатный вопрос; в принципе, ведь он семью обеспечивал?
      Е. Ромазан: Да, конечно, я десять лет не работаю.
      Корр.: Не работаете? Ну, а миллионером не успел стать? (смеется).
      Е. Ромазан: Да что вы, что вы.
      Средний заработок где-то около 800 рублей у него был. Он страшно боялся уходить на пенсию. Он говорил: «Ко мне пришел на прием бывший начальник планового отдела. Ему восемьдесят с лишним лет. Он пришел просить у нас помощи. «Я, - говорит, - на этом свете задержался, я не рассчитал. У меня нет денег. Я - нищий».
      И вот он боялся уходить на пенсию, «Как, Женя, мы будем жить?» Вот наступит время, надо уходить, но как будем жить? Я говорю: «Не переживай. Сад есть, мы его продадим, на эти деньги будем жить. Машина есть, мы ее продадим, на эти деньги будем жить. Все не совсем нищие.
      Корр.: Ну, а все-таки, если вернуться к последнему месяцу...
      Е. Ромазан: Как-то вечером недомогание у него было. Он говорит: «Что-то я себя слабо чувствую». Ну, я ему: «Ты чай попей и ложись спать». Он, правда, чай попил, лег. Утром встал. Я говорю: «Ну, как ты себя сегодня, нормально чувствуешь?» Он говорит: «Да, вот поспал...»
      Обычно он придет, газеты почитает, ребята придут, мы так поговорим обо всем за целый день, а здесь вот сразу лег спать. И утром пошел на работу. Все нормально. Еще с зятем переговорил. Позвонил мне с работы и сказал: «Мне нехорошо». Это где-то он в час позвонил. Да, в час дня. «Что-то мне нехорошо». Ну, обычно у него давление.
      Я говорю: «Ты выпей что-нибудь от давления». Он ответил: «Да я уже выпил». И мне говорит, (ребята у нас в саду были): «Ты собирайся, мы в сад поедем. Где-то минут пятнадцать пятого машина приедет, и мы на часок съездим. А, может быть, не поедем?». Я ему говорю: «Давай, поедем».
      Сказала, а сама подумала: «Хоть час он будет на свежем воздухе». И здесь я, значит, убираюсь, делаю свои дела, Посуды у меня много побилось - полка упала. Тюль стирать - у меня гардина упала, ну ничего не получается. Я только стала тюль стирать - звонок. Беру трубку - никто не говорит. Я положила трубку. Только отошла - опять телефон. Вальвахин звонит, Николай Андреевич, и плачет сильно. Ну, я сразу подумала, что что-то случилось страшное.
      Я говорю: «Что такое?»
      Он говорит: «С Иваном Харитоновичем плохо».
      У меня сразу мысль мелькнула. Я говорю: «А дышит он?»
      «Да, дышит».
      Но он, наверное, уже не дышал. Потому что я приехала, он уже не живой был. Я приехала минут через сорок, машина пришла. Так он, в общем, неожиданно ушел для себя.
      Корр.: Это было в субботу, да?
      Е. Ромазан: Да, в субботу. Врач сказал, что полные глаза слез были (плачет)...
      СОЛНЦЕ СВЕТИЛО в день похорон Ромазана. Ныне покойный народный депутат горсовета Владимир Лебедев рассказал о том, как он подрался с одним из профсоюзных боссов, оскорбив его и назвав бобиком. Его возмутило то, что в день похорон кое-кто во Дворце культуры металлургов отмечал это дело обильными возлияниями.
      С похорон все разойдутся и разъедутся по разным местам. Министр Олег Сосковец назначит генеральным Анатолия Старикова и уедет в Москву к своему шефу Валентину Павлову, а потом Павлов окажется в тюрьме, а Сосковец - в Казахстане.
      Анатолий Стариков в дни путча даст указания распечатывать Указы ГКЧП и неизвестно каким образом выйдет сухим из воды, бобики будут бегать по улицам, хапать кости, гавкать и за них нужно будет платить налог до пятисот рублей, на маленьких, правда, меньше.
      Хорошо, что Ромазана похоронили по старому христианскому обычаю.
      Хорошо, что в день похорон Ромазана светило солнце.
      Сразу после кончины И.Х.Ромазана в июле 1991 года, многие продажные писаки клялись ему в верности и обещали написать целую историю его жизни: книги, статьи. Практически ничего нет. Для этих самых писак главное – конъюнктура, за счет которой можно услужить начальству и поиметь другие дивиденды.
       Сидим вместе с Иваном Харитоновичем на сессии горсовета в Большом зале, где-то рядом с депутатами. Депутатский корпус был довольно большой – около 200 человек, к тому же демократия. Никому даже в голову не приходило попросить нас пересесть из зала, где находились депутаты, на боковые места, где обычно сидели приглашенные и журналисты.
      Выбирали председателя горсовета. Еще раньше речь шла о том, чтобы выбрать В.М.Рябкова. Для нас он был тогда человеком новой волны: ученый, ректор крупнейшего вуза, человек демократических убеждений. Ромазан активно реагировал на обсуждение кандидатуры, но был спокоен. А мы, в эпоху волны гласности бурно и открыто реагировали на каждое выступление. Ромазан «осаживал»: «Спокойнее, все будет нормально». Так оно собственно, и случилось: Рябкова выбрали.
       В перерыве говорили о перспективах города, комбината.
      - Иван Харитонович, - спросил я его, - давно хотел узнать, какую зарплату получает директор крупнейшего в России металлургического комбината. Вы, наверное, уже миллионер?
      - Зарплата нормальная, но до миллиона… около тысячи с премией выходит.
      Я несколько недоверчиво улыбаюсь.
      Ромазан заметил улыбку:
      - Мне скрывать нечего, вот, смотри. - Достает партбилет. - Вот с премией 876 рублей.
      Прошло много лет, а разговор этот помню до самых мелких деталей.
      - Наверное, есть еще какие-то выплаты?
      Ромазан даже немного обиделся:
      - Это же партбилет и взносы, которые я плачу со среднего заработка.
      В то время квалифицированные рабочие зарабатывали до 500 рублей в месяц.
      Коммунистическая система давила гласность, инакомыслие. В ней было много глупости, диктата, но никто не мог шагнуть выше своего уровня, выше предела. Беспредела, такого, как сейчас, не было. Помнится на бюро горкома КПСС, неизменным членом бюро горкома был и Ромазан, рассматривалось персональное дело начальника управления торговли Н.О. Гуржия. Все его прегрешения заключались в том, что он перед садовым домиком на участке в несколько десятков соток сделал крылечки из мрамора. Из КПСС, правда, не исключили, с работы не сняли, но строгача получил, и крылечки убрал.
      Когда в конце восьмидесятых повеяло ветром демократии – это совершенно не то, что ныне – мы верили, что так будет вечно. Вот и дожили. Сейчас – это не демократия, а худшая нравственная и экономическая диктатура со всеми атрибутами: закрытием независимых телеканалов, удушением средств информации, продажными выборами.
      В тот период мы понимали демократию как власть народа. Наша редакция решила сделать регулярными общения городских руководителей с народом в прямом эфире, когда ничего нельзя выбросить, когда все видно: и большой ум, и большая глупость, и волнение, и искренность, когда идет непосредственное живое общение с народом. Я до сих пор считаю прямой эфир, дебаты – высшим проявлением демократии.
      Тогда постепенно мне удалось «затащить» на прямой радиоэфир практически всех руководителей. Они были здесь, в прямом эфире, как на ладони.
      Последним пришлось уговаривать принять участие в диалоге с народом И.Х.Ромазана.
      Самой большой популярностью пользовался прямой эфир с участием высших руководителей города: первого секретаря горкома Л.Г.Стоббе, председателя горисполкома М.М.Лысенко. К ним, наконец, присоединился и И.Х.Ромазан.
      На один из первых прямых эфиров вечером Иван Харитонович приехал примерно за 15 минут до начала. Выглядел несколько уставшим и сразу стал звонить по телефону из нашей маленькой аппаратной – сотовых тогда не было – сделал несколько производственных указаний, посмотрел на часы, дал какое-то задание водителю, спросил: «А где Стоббе с Лысенко?» Возмутился: «Я здесь, а их нет?!». Иван Харитонович тогда по статусу был выше и Стоббе, и М.Лысенко – все-таки член ЦК, народный депутат СССР.
      «Замучили с этим бартером, все звонят и звонят. Москву послать не пошлешь: от Москвы зависит финансирование реконструкции…»
      Наконец подъехали другие выступающие. Вопросов, естественно, больше других было И.Х.Ромазану. Он волновался, говорил, подчас, сбивчиво, но привык терпеть и эту обязательную обязанность нового времени. Вопросы аккуратно записывал – помощников тогда не  было – бумагу клал в карман. За все это время, когда Иван Харитонович участвовал в прямых эфирах, я ни разу не слышал, чтобы он не выполнил своего обещания, данного публично. Если уж обещал принять какого-то человека, принимал, если уж обещал рассмотреть тот или иной вопрос – решал.
      Еще сохранились пленки с записями интервью и репортажей, с голосом…
      Ромазан любил надеть фуфайку зимой и ходить по комбинату, прихрамывая. Вроде бы немодно это сейчас и не нужно: современный менеджмент – это в первую очередь полет мысли, а не шаги на промплощадке. Только вот бесконечное сидение в кабинетах и залах отдаляет от других людей…
      А ведь: «Не возгордись». На Магнитке было много директоров. Чаще вспоминают героя войны Григория Ивановича Носова да Ивана Харитоновича Ромазана – народного директора.

Александр Добчинский