СБОРНИК "ДРОВА НЕ ТОНУТ"

Гусарим!
Звенящая семантика
Лишила нас покоя:
Гусарская романтика!
Шампанское рекою!

Постельные баталии,
Амурные дуэли...
Любовницы в Италии,
В Париже и Марселе!

Цыганский хор с гитарами,
Романсы и романы...
И мы себя гусарами
Мним в тьме самообмана.

Такого свет не видывал
Разительного сходства:
Дениса взять Давыдова
И — нашенское скотство!

Прекрасна жизнь гусарская,
Героям — все до фени!
Им — и награды царские,
И царские трофеи.

Победные реляции,
Безбедная житуха...
А тут — галоп инфляции,
Упадок и разруха.

Отбросим же сомнения,
Умерим важность птичью —
Подобные сравнения
Смешны до неприличья!

Атлет с глазами синими,
В мундире с орденами,
Гусар шалил с графинями
И с юными княжнами.

А мы, ужравшись водкою,
С утра, как свиньи, пьяные,
Ложимся хоть с молодкою,
Хоть с грязной обезьяною.

Гусар — интеллигентненько,
А мы берем насилу.
Они носили ментики,
А нас менты месили.

Там — эполеты с кивером,
Форель и расстегаи,
А мы закусим ливером
И сутками рыгаем.

Синюшные бухарики,
Полпреды подземелья,
Идем стрелять чинарики
И мелочь на похмелье.

Кляня житуху подлую,
Кантуемся по зонам,
А выйдя, шумной кодлою
Шакалим по притонам.

Непризнанные гении,
Немытые вельможи,
Хрипим до посинения,
Что мы гусарим тоже.

Пусть это лишь утопия,
Продукт хмельного бреда,
А мы — всего лишь копии
Отцов своих и дедов —

Красы и цвета нации,
Романтиков в кожанках —
Спецов экспроприации,
Кто делал шухер в банках.

Гулаговских опричников,
Кровавых комиссаров,
Фанатиков и хищников,
Но только — не гусаров!

Наследственность. Генетика.
И мы такими стали —
Чтим лагерную этику
И кодекс волчьей стаи.

Гусарские традиции.
«Гусарская баллада"...
Повестка из милиции.
Параша и баланда.

И вновь бараки с нарами,
Сексоты и фискалы...
Но все-таки гусары мы —
Партейного закала.

Озлобленные, жадные
До выпивки и славы,
Бродяги безлошадные
Безлапотной державы...

Невезуха
Сегодня день визитов у меня,
А значит, в трансе вся моя родня,
Предвидя разорительность затрат,
Когда в загуле я — их сват и брат.

С утра не узнаёт меня жена:
С пальтишка смыты пятна от вина,
Умыт, наглажен и слегка побрит, —
Ну, прямо, не алкаш, а сибарит!

Известна цель. Намечены пути.
Нет, от меня добыче не уйти,
Хоть с неких пор я стал не вхож в дома,
Где раньше наливали задарма.

К кому же мне наведаться с утра?
В больнице мать, уехала сестра,
А к шурину я больше не ходок —
Он сразу же припомнит старый долг.

Да и сосед возьмет на абордаж,
Мол, третий год пошел, когда отдашь?
И теща тоже в прошлый мой визит
Визжала: — Где полсотни, паразит?

И так почти везде, куда ни глянь!..
Уж полдень за окном, а дело — дрянь.
Обычно я к обеду — никакой,
А нынче лишь в окно гляжу с тоской.

Мне в этот час лежать бы под столом
Пора бы... Но везде один облом.
Сижу в слезах, вздыхаю втихаря:
Неужто цельный день пропал зазря?!

Так на сердце погано, хоть кричи...
Шагают в «лавку» пьяные бичи,
Дружки, небось, давно пластом лежат...
О, Господи! Ну где же взять деньжат?

Вот и стемнело. Время — к десяти.
Колхоз большой. Но некуда идти!
... Подайте ж бедолаге три рубля —
Не пьянки ради, а похмелки для...

Ох, не до песен, братцы...
Этот стон у нас песней зовется...
Н. Некрасов

Какие песни в этаком загуле?
Пусть загнанный отдышится Пегас.
Вот, вы твердите, надо. Но смогу ли?
Да и не в жилу квакать на заказ!

Я в длительном хроническом запое,
Что значит долгий творческий запор.
На мир смотрю с улыбкою тупою
И с Бахусом веду неравный спор.

Замызганный, накачанный винищем,
Согнувшийся под тяжестью грехов,
Слоняюсь по босяцким толковищам,
Линчуя «новорусских» петухов.

Ох, братцы, мне сегодня не до песен,
Когда царит вокруг такой бардак!
А петь о том, что этот мир чудесен, —
Да что я вам, законченный, м-м-м, чудак?

Знать, кризис жанра, — я дрейфую в прозу,
Осваивая смачный русский мат,
Которым крою жизнь свою — стервозу,
По трезвости воспетую стократ.

Возможно, я еще спою вам, братцы,
Конечно, если выйду из пике...
Ну, а сегодня дайте в хлам ужраться
И в спячку впасть в запойном ништяке.

Ночные гости
Тоску зеленую глушу зеленым змием,
На форточку бросая мутный взгляд, —
Вот-вот в нее ворвутся черти с Вием
И куча мелких бесов-пострелят.

Я с этою братвой давно контачу.
И всякий раз, предвидя их визит,
Затариваю впрок вино и чачу
И разный хлебосольный реквизит.

Покоя нет от них ни днем, ни ночью,
Лишь ты в загул, — как вот они — привет!
Бороться с ними нет ни сил, ни мочи,
Да и желанья, впрочем, тоже нет.

Я вовсе не испытываю жути,
С их братией общаясь за столом, —
Ведь сам Князь Тьмы куда добрей по сути,
Чем подлый милицейский костолом!

По нраву бесам оргии-гулянки,
Бардак и гвалт... Но я их не виню
За всяческие козни и подлянки
И тягу подложить тебе свинью.

Вот и со мной уже не раз бывало,
Что я от их проказ входил в экстаз:
То в уши мне визжат во все зевало,
То спьяну обрыгают унитаз.

То стол раздолбят вдрызг лихой чечёткой,
То водят в кухне ведьмины круги,
А некий бес моей зубною щеткой
Вчера начистил ваксой сапоги.

Других бы их нашествие взбесило.
А я доволен ажио до соплей —
Хоть нет покоя от нечистой силы,
Зато застолья стали веселей.

Пусть вонь от них стоит, как из сортира,
Пусть рожи их противны для меня,
Но это вам не гнусные вампиры,
А наш запойный брат, почти родня!

Какой же я был раньше дурачина,
Когда мой пьяный стаж был очень мал,
Что россказни в контексте чертовщины
За бредни буйных психов принимал.

Теперь же, видясь с нечистью почаще
И к ней питая полный политес,
Я твердо понял связь вина и чачи
С явлением описанных чудес.

И пусть гнусавит скептик бестолковый,
Что в это, дескать, верится с трудом.
Но мне приятней Вий, чем участковый,
А пекло не страшнее, чем дурдом...

Блудный сын
Я трезвости не значился сторонником,
Хоть сам имею зуб на алкашей.
А друг мой Вася слыл отпетым хроником,
За что повсюду принят был — взашей.

Псы от него шарахались на улице,
Кручинил взгляд усталый постовой,
Когда «шумел камыш, деревья гнулися»
И брел Васек домой едва живой.

Но в нэпманы подался он негаданно —
И стал с тех пор держаться сыч-сычом,
Шугаясь от братвы, как черт от ладана,
Как будто не был сам таким бичом.

Теперь нас Васька кличет ветрогонами,
В долг не дает — с хвоста срезает влёт,
Хоть водку в оборот берет вагонами,
Больным друзьям и капли не нальет!

Завидев нас помятыми и хмурыми,
В наш адрес лишь кивает на бегу
И гордо мчится прочь, шурша купюрами,
Мол, валенки не ровня сапогу.

Нам пофигу и спесь его безмерная,
И то, что он теперь — миллионер.
Но зло берет, что наши благоверные
Теперь Васятку ставят всем в пример.

Выкидывает жизнь такие фортели,
Что трезвым вряд ли что-то разберешь, —
Вот, скажем, Васю деньги так испортили,
Что дружбу он не стал ценить ни в грош.

Ей-богу, зря! — Гордыня наказуема.
Плевать в колодец станет лишь тупой:
Вдруг те, кто круче, сделают козу ему —
И с горя Вася вновь пойдет в запой?!

Тогда прощу расстригу без базара я,
Утешу и ни в чем не упрекну, —
Не стоит поминать промашки старые
Тому, кто сам уже пошел ко дну.

Стакановцы заблудшего товарища
В беде не бросят, примут и поймут,
Едва дыхнет он смрадом перегарища...
Мы ждем, Васек, ну где ж ты, баламут!

Дрова не тонут
Ознобно нынче даже снегирю.
К трубе печной пристыл озябший голубь.
А я: — Дрова не мерзнут, — говорю,
И снегом обтираясь, лезу в прорубь.

Горяч! — Дымится даже полынья.
Мороз трещит, а я в трусах потею...
Судачат, мол, нажрался, как свинья,
В праматерь кроя гиблую затею.

Какой-то жлоб милицией грозит,
А бабка гнет свое: — Окстись, тупица,
От нонешней-то жизни, паразит,
Как раз и впору в проруби топиться!

Бог с ними, пусть несут белиберду,
Плевал я на упреки-сожаленья.
Откуда знать им, что в моем роду
В моржах уже седьмое поколенье.

Погодка нынче — просто хоть куда!
Ведь стужа мне — как мертвому припарка:
Моржу необходимы холода,
Как негру и в аду не очень жарко.

Но в панике мой зрительский эскорт:
— Совсем с ума сошел, пропал Виталий!
Где знать им, что все это — просто спорт,
Но только без рекордов и медалей.

Мне камнем не дано уйти на дно,
Не зря же теща с горечью долдонит:
— Кому от водки спечься суждено,
Тот и в потоп Вселенский не утонет!..

Жидкий стол
Живот уже приклеился к хребту,
Кишка кишке мурлычет отходную,
В глазах плывут круги, сушняк во рту,
И мысль при этом тешу лишь одну я:

Как встану — и взахлеб займусь едьбой,
Поскольку много дней не ел ни крошки,
А этакая пытка над собой
Способна довести до неотложки.

Пожрать бы надо. Но еще сильней
Охота выпить — аж до исступления! —
Сухая голодовка в столько дней
Сродни задумке самоистребления.

Но я-то не приемлю суицид...
Назло и в пику домыслам нелепым
Я всяческих калорий дефицит
Стабильно восполняю «жидким хлебом».

По кайфу мне кошерная еда —
Та, что мы пойлом кличем в обиходе.
А дистрофия — вовсе не беда,
Сейчас худые очень даже в моде.

Хоть чую сам, что даже и аскет
Недолго б сдюжил на таком прокорме,
Горжусь, что без мучительных диет
Легко держу себя в стабильной форме.

Пусть выбор не богат в моем меню, —
Я к пище отношусь неприхотливо.
Зато готов по десять раз на дню
Принять стакан винца и кружку пива.

А завтрак мне давно не по нутру
Да и обед практически не нужен,
Ведь если я с утра флакон вотру —
Просплю не только полдник, но и ужин.

Ведь главное — поправить аппетит
Испытанным, надежным похмелином:
Уж коли знаешь сам, с чего мутит,
Клин этот вышибай таким же клином.

Но замыслы тогда лишь хороши,
Когда стают реальностью в итоге.
А тут вот нужен праздник для души,
И планов куча. Да не держат ноги.

Головку-то поднять — и то нет сил,
Не то что слезть с супружеского ложа!
Знать, славно я тогда поколесил,
Что и сейчас качает даже лежа.

Вот и валяюсь, будто бы бревно,
Вернее, как разбитая колода...
Народ, небось, гудит уже давно,
А я, подлец, не пью, как враг народа.

Хоть выход из пике предельно прост:
Мне нужно только встать — и поживее.
Коль нет нужды блюсти Великий пост,
Чего же это ради я говею?

Ну сколько же сдыхать, едрена вошь,
Когда пора уже нажраться в стельку?!
Кого я жду? В мой дом никто не вхож,
И некому подать стакан в постельку.

Но врешь! Меня так просто не согнуть, —
К дверям-то как-нибудь доковыляю,
А там и отловлю кого-нибудь,
Чтоб сбегал мне за банкой «Разгуляя».
.........
Я бредил вслух, пока совсем не стих,
Душой зависнув меж землей и небом...
Но коль теперь написан этот стих —
Знать, кто-то мне сходил за жидким хлебом!

Воспоминания о Ялте
Артисту С. Аринштейну

Шумел Семен: «Пропойцы все поэты!»,
С прискорбием взирая на меня.
Но выпад был оставлен без ответа,
До фени мне была его ругня.

Он ярился, как буйный неврастеник,
Клеймя меня промотом и бичом,
Как будто бы в растрате наших денег
Артист был совершенно ни при чем.

Мы были на мели почти неделю —
Расплата за пристрастие к вину,
За то, что неумеренно гудели,
Облазив все ближайшие бордели,
Где с телками роскошными балдели.
Но вскоре оказались не при деле,
А нынче вообще пошли ко дну.

Совсем забыв о том, что вместе пили,
Он в гневном раже высказал упрек,
Что мне из всей курортной терапии
Известен лишь один пивной ларек.

От антиалкогольной пропаганды
Зашелся Сеня, будто подшофе,
Массандру крыл, Гурзуф и Ореанду,
И слал проклятья барам и кафе.

Он и меня шерстил и в хвост, и в гриву,
Злословие его текло рекой.
Но тут я взвыл: «Сначала бы по пиву,
А позже будем петь за упокой».

... Ну что за сила в этом вечном зове, —
Как музыка для страждущей души!
Семен прервал себя на полуслове
И рявкнул: «На какие же шиши?»

И нервно стал ощупывать карманы,
Обшарил жадным взглядом все углы,
Контача крупной дрожью наркомана,
Внезапно соскочившего с иглы.

А я сиял бесстыжими глазами,
Держа в руке почтовый перевод...
Мой критик охнул, дернулся и — замер,
И сполз по стенке, выдохнув: «Ну вот,

Теперь-то заживем, гуляй, рванина!»
Слеза скатилась по его лицу:
«Да что нам пиво? Геть до магазина,
Давай, коль так, пройдемся по винцу!»

И снова понесло рыдван по кочкам,
Неделю кувыркались кореша!
Кометою промчась по злачным точкам,
Мы тут же вновь остались без гроша.

... Я думаю, что Ялта не в обиде
На всех, кто здесь пропился до креста.
Мой друг зато с тех пор возненавидел
Таврические райские места.

Мы славно погуляли прошлым летом,
На полную катушку, от души...
Вздохнул Семен: «Поэты — все с приветом"...
Но и артисты — тоже хороши!


* * *
Таврия. Алупка. Санаторий.
В море — шторм. И море впечатлений.
Мы шагаем с лучшим другом Борей
В поисках интимных развлечений.

Мы, уральцы, щедры по натуре.
Друг мой Боря — тоже из Магнитки.
Кушаем шашлык и хачапури,
Смачно дегустируем напитки.

Мы с ним вхожи в лучшие отели,
Гейшам здешним не даем покоя,
Утром кофе с ромом пьем в постели,
Вечером коньяк течет рекою.

Пьем до помутнения и рвоты,
В кои веки видя море... водки.
Нам плевать на здешние красоты,
Нам желанней местные красотки.

Прорва их на улицах Алупки, —
Пялиться уже устали зенки!
Ах, какие знойные голубки,
О, какие скромные расценки!

Бабы, впрочем, вскоре надоели,
Как и ласки их недорогие.
Мы с Борисом явно на пределе —
Мучает по дому ностальгия.

Море. Солнце. Пальмы. Кипарисы.
Неба бирюза. Лазурный берег...
Больно мне за трезвого Бориса, —
Сдал земляк: ни совести, ни денег!

Слезы льются по опухшим рожам, —
Впору нам на паперть, ближе к богу.
Мы ведь и домой сбежать не можем,
Нет у нас финансов на дорогу.

Все ушло на девочек и пьянки —
Сколько тыщ ушло, не хватит пальцев!.
Таврия. Алупка. Плач зарянки.
Двое нищих спившихся уральцев...

Бывает же такое!
Сразу же, со старта, шла непруха,
Масть в тот день с утра ни в чем не пёрла.
И даже дармовая медовуха,
Веришь ли, и та не лезла в горло!

Хлопал я глазами полусонно,
Песельникам вторя неумело.
А в ушах заместо Мендельсона
Камерная музыка гремела.

Слышалась поэтика жаргона,
Думалось о зэках-горемыках,
В ритмике столыпинских вагонов
Такты отбивающих на стыках.

Лезла в мысли всякая параша,
Рожи козьи скалились из мрака.
И кабак мне виделся не краше
Лагерного вшивого барака.

Свадьба шла к развязке неминучей,
Кипеш назревал согласно плана:
Вилки расхватав на всякий случай,
Сгрудились в «предбаннике» бакланы.

То, что будет цирк на дармовщину,
Ясно было с первого аккорда:
Малость пособачась для почину,
Все почали бить друг другу морды.

И пошла, поехала телега! —
Вспыхнуло ристалище, как порох...
Знамо дело, как зима без снега
Русское застолье без разборок.

Лишка хапнув шнапса-озверина,
Гневом распалясь и паром винным,
Нехристь-юдофоб «крестил» раввина,
В темя причастив его графином.

Шафер тамаду таскал за пейсы,
Кто-то под столом сушил портянки...
Выпивки осталось — хоть запейся,
Людям только было не до пьянки.

Лаялись, как шавки на базаре,
Бились, будто черти, вражье семя!
И один сидел я в тронном зале,
Горькую глуша, забытый всеми.

Тошно как-то стало от разборов,
Челюсти свело с тоски и скуки...
Веришь ли, весь день хлестал, как боров,
А домой ушел трезвее суки!

Юбилей
Под звон хрустальный в ночь летела спятница,
В день Ангела, на третье пьянваря.
В дверях возникла легкая сумятица —
Дружки гуртом на выход стали пятиться,
Сливая на дорожку втихаря.

К развязке шла застольная прелюдия.
С поникшей елки падала листва,
Шумело приглашенных страхолюдие,
Ударившись в хмельное словоблудие,
Забыв уже причину торжества.

Тут, грозно цыкнув на соседа-циника,
Прервав урчанье, чавканье и ор,
Я выдал тост, что пью за именинника,
Но жаль, что не жилец он до «полтинника»,
Таким и сорок — явный перебор!

В момент увяли рожи благочинные,
Мать ахнула, крестясь на образа,
Глаза жены подернулись кручиною,
А я себя почувствовал Мужчиною —
Одним, сказавшим правду всем в глаза.

Быть может, так бакланить был не вправе я,
Но все-таки останусь при своем:
Я речь держал, поскольку — равноправие,
А все другие, пившие за здравие,
Зарыли б юбиляра и живьем.

Кудахтала племянница-красавица:
— С чего ты вдруг озлобленный такой?
Но я и не старался всем понравиться,
Прекрасно зная, что такая здравица
Звучала, будто речь за упокой.

Поэтому не шибко-то и сетовал,
Кряхтя от звонких плюх и оплеух.
Ведь это крик души и боль поэтова,
Поскольку все в душе желали этого —
Того, что я один оформил вслух.

В бой вылилось застольное гудение,
Где всем хватило веских шенкелей...
Я знаю, что достоин осуждения
За все свои шальные похождения.
Но это было в мой же день рождения —
Как раз в сорокалетний юбилей...

Пора в дорогу
Продрал глаза — и сразу на коня!
Все спят еще, а мы уже в дороге...
Ждать милостей с небес — не для меня,
Ведь я из тех, которых кормят ноги.

Поскольку с неких пор у всех в долгу,
Приходится рысачить неустанно —
То к тем зайду, то к этим забегу...
А нынче вот решил «тряхнуть» братана.

Хоть встречи с ним доныне избегал,
Сейчас готов пойти на перемирье, —
Пусть критикует мой хмельной кагал,
Коль сам предпочитает бестрактирье.

Он праведником стал с недавних пор —
И скурвился, и весь такой идейный!
Сегодня мой малейший перебор
Старшому мнится как запой недельный.

А сам был первым гопником в Перми,
Его и в трезвяки уже не брали...
Зато теперь — хоть хлебом не корми,
Лишь дайте почитать ему морали.

Мне жаль его, конечно — весь больной:
Цирроз, инфаркты, астма и простата!..
Но коль ему с тех пор не до пивной,
Не надо мне навязывать диктата.

Орёт — глаза вылазят из орбит,
А то скулит — плаксивее, чем баба.
Но то не обо мне он так скорбит —
От зависти к здоровым душит жаба.

Занудлив и прилипчив, как репей,
И на язык вельми болтлив и колок,
Братан зудит: «Не пей, не пей, не пей!»,
Несносным становясь, как наш нарколог.

Но нет! Я не пойду на поводу
И не куплюсь ни за какие тыщи! —
Ведь я без водки вмиг с ума сойду,
А то и дуба дам от скукотищи.

Увольте, не по мне такой расклад,
Пас, я в такие игры не играю,
Навеки предпочтя похмельный ад
Скучнейшему братишкиному раю!

Конечно, у него житьё — не мёд,
А тут еще со мной одни проблемы...
Но он-то мудрый, он-то мне займет,
Смекнув, что у меня искрятся клеммы.

Да что там, он обязан мне помочь,
Брат выручит, а как еще иначе?!
А, впрочем, может снова выгнать прочь
За то, что кредитуюсь без отдачи.

Он прав, что надо браться мне за ум,
А не слюнявить братову жилетку,
Поскольку он не спонсор-толстосум
И я уже давно не малолетка.

Согласен с ним, что я такой-сякой,
Что стыдно побираться молодому,
И чем ходить с протянутой рукой,
Давно бы мог податься в управдомы.

Но хватит уж про белого бычка!
Довольно, право, сыпать соль на раны!
Мне треба подлечить себя слегка,
Чтоб слушать всякий бред и строить планы.

А нынче я в работники не гож —
С утра меня всегда трясет, как гада!
Тут надобно лечиться, хошь — не хошь,
Точнее, на лекарство денег надо.

Любой, кто сам сгорал в хмельном чаду,
Поймет, что цель моя — попасть в кружало.
Готовься, братец, я уже иду.
Куда ж деваться, коли так прижало?!

А вот и я!
На улицах едва забрезжил свет,
Еще объят морфеем город сонный,
А я несу до брата свой привет —
С доставкой на дом, собственной персоной.

Конечно же, паршивец я и дрянь,
Что хворого булгачу спозаранку.
Зато есть плюс, что в этакую рань
Едва ли он затеет перебранку.

Ведь я-то помню (чукча не дурак!), —
Чему нас обучали в разведбате:
Что утром даже самый лютый враг
Беспомощен, застигнутый в кровати.

Поди, пойми спросонья, что к чему —
Где явь, а где кошмары-сновиденья?..
Пока брательник дрыхнет, я ему
Готовлю свой сценарий пробужденья.

Волнуясь, обмираю у дверей,
Ведь наши встречи с ним не так уж часты.
Но коль пришел, стучу: — Впускай скорей,
Пока я прямо здесь не склеил ласты!

Шагать назад мне явно не с руки,
Не жди, что я уйду, открой, притвора...
И вот уже защелкали замки
И лязгнули массивные запоры.

И смотрит на меня пропащий брат,
Агрессии моей не понимая.
И видно, что он гостю так же рад,
Как русичи нашествию Мамая.

В глазах его шальных испуг сквозит
В предчувствии знакомого сюжета:
Ведь всякий предыдущий мой визит
Был страшным для евоного бюджета.

Но я с тех давних пор успел прозреть,
В общенье с ним внеся корректировку,
Внушив себе, что я обязан впредь
Ласкать и холить дойную коровку.

И я ему, кормильцу, руку жму,
Приветливо сияя наглой рожей,
И, чтоб не дать очухаться ему,
Протискиваюсь в кухню из прихожей.

Мол, я лишь на минутку, по пути,
Не дуйся, что пришел без приглашенья,
А главное, конечно же, прости
За прежние грехи и прегрешенья.

Пойми, что я к тебе — со всей душой,
Да и по делу, если разобраться:
Спокон так повелось, что брат старшой
Обязан опекать меньшого братца.

Что делать, дескать, если я таков!
Ведь ты и сам охочим был к напиткам.
Кончай шуметь. Плевков и тумаков
И без тебя хватает мне с избытком.

В наследственности я не виноват,
Пример же брал с тебя в большом и малом.
И помню, как всего лет пять назад
Тебе и самого с утра ломало.

Теперь-то ты завзятый моралист,
Ревнитель строгих нравов и устоев,
Тогда как каждый твой больничный лист —
Всего лишь результат былых запоев.

Поэтому не шибко осуждай —
Друг друга мы достойны оба-двое,
А лучше на лекарство денег дай:
Ты видишь, брату плохо с головою.

Ведь мы с тобою все же не враги,
А родичи. Так будь же человеком! —
Чем так впустую капать на мозги,
Уж лучше бы поскребся по сусекам.

Да нахрен бы мне нужен был твой чай!
Ну хватит, черт возьми, петлять кругами, —
Коль есть сивуха, ею выручай,
А если пойла нет, давай деньгами.

Не надо бы собачиться со мной
За этот жалкий чирик на похмелку,
А то не посмотрю, что ты больной,
И попросту порву, как бобик — грелку!

К чему эксцессы с самого с ранья?
Что мы сцепились, будто два кретина?
Ну что ж, готов признать, что я свинья,
При том, что ты — последняя скотина.

Бакланишь, как базарное хамьё,
Орешь до помутнения рассудка...
Пусть я свинья. Но ты попей с мое —
И в зеркало смотреться будет жутко!

Не стоит нарываться на скандал,
А гостя в шею гнать — совсем не гоже.
Отныне я твой дом в гробу видал,
А впрочем, и тебя, пожалуй, тоже!

Не верьте мне. Расстались мы не так,
Хотя и пошумели понарошку, —
Уже в дверях он дал мне четвертак
И выставил бутылку — на дорожку.

У каждого из нас — своя беда
И разные по жизни интересы:
Я спирт вовнутрь втираю завсегда,
А брат его изводит на компрессы...

Достали!
Впору было плакать от бессилья:
Лучше бы совсем убили, суки!
Но менты спецом ломали крылья,
За спину выкручивая руки.

Был я трезвым: что мне два флакона?!
Не буянил, хоть и был на взводе...
И вот они — блюстители закона
На своем треклятом «луноходе».

Я и не противился вначале
Натиску лихого эскадрона.
А того старлея отмочалил
Только в целях самообороны.

На вопрос, чего им, дескать, надо,
Мусор мне ответил хуком с правой.
А вслед за ним и вся его бригада
Кинулась месить меня оравой.

Я-то очень мирно был настроен,
Мыслил даже сдаться им на милость...
Их сначала было, вроде, трое,
А потом — в глазах уже двоилось.

Это у ментов «один — не воин»,
Им, волкам, сподручнее — гурьбою!
Я же в драке сам себе не волен,
Если чую правду за собою.

В общем, проучил я их немного,
Дал отпор на выпады нахальи.
И если б не подъехала подмога,
Эти бы в больничке отдыхали.

Но пластаться с группою захвата
Только буйный смертник станет сдуру:
Это для здоровья так чревато,
Что разумней лечь на амбразуру.

А я уже ученый в этом плане.
И едва надыбал шайку эту,
Сразу же, впустую не бакланя,
Дал им на себя надеть браслеты.

Но в душе, однако, верил шибко,
Что под утро снова буду дома,
Что менты, признав свою ошибку,
Выпустят меня, прося пардона.

И покуда ехали к отделу,
Впаривал я наглому старлею,
Что задержан ими не по делу —
И они об этом пожалеют.

Я-то защищался от разбоя,
Так как он затеял свару першим.
И осталось только снять побои,
Чтобы я был признан потерпевшим.

Мусор то башкою тряс уныло,
То рычал и крыл меня по-русски...
Ну, а что со мною дальше было, —
Знает всяк, кто сам бывал в кутузке.

Выгрузили, будто тюк утиля,
В камеру впихнули, как савраску.
Гавкать стал — салазки закрутили
И ввалили щедро, под завязку.

Я залил им кровью всю привратку —
Так, что даже стены окропило!
А менты — для вящего порядку —
Вызвали ко мне врача-лепилу.

Чтобы тот оставил в их журнале
Акт осмотра тела Цыганкова —
Что не в КПЗ меня пинали,
А сюда доставили такого.

Ну, а я, пока на нарах охал,
Понял, подавляя вспышки злобы,
Что пока что все не так уж плохо,
Ведь гораздо хуже быть могло бы.

Можно ли теперь назвать непрухой
Этакий финал того скандала? —
Он ведь мог закончиться мокрухой,
Если б к ним подмога припоздала.

Ну, а так — по факту мордобоя
Можно до упора отпираться:
Мол, шакалы кинулись гурьбою.
Что мне оставалось? — Только драться.

Правда, толку нет, что я уверен
В том, что мусор первым свару начал. —
В акте задержанья этот мерин
Все уже давно переиначил.

Хоть еще не видел протокола,
Знаю, сколько «светит» мне в итоге:
Там уже навешали такого,
Будто я бандит с большой дороги!

Как теперь докажешь, как все было?
Где искать заслон от беспредела?
Ведь ментовский сивый бред кобылы
В папочке уже пришпилен в дело.

А ведь это — только лишь цветочки,
Ведь старлей-то явно из ретивых:
Вон он, змей, приткнулся в закуточке,
Видимо, копается в архивах.

Трудится взахлеб и неустанно,
Влез в дерьмо по самую макушку!..
Выйдет он досрочно в капитаны,
Если влепят мне на всю катушку.

Может, орден даже, а не лычку
Выпросит у тестя-генерала,
Коли подберет ко мне отмычку,
Чтоб «кололся» я во все орало.

Значит, скоро снова буду битым,
Если не затихну, убиенный...
Вновь старлей в экстазе бьет копытом,
Брызжа изо рта кровавой пеной.

Снова он завис на грани фола,
Утречком в дверях гремя ключами:
— Это кто здесь жертва произвола?
Марш на выход с личными вещами!

Трезвый взгляд
Сегодня мне и море — по колено,
И горные вершины — по плечу.
А то, что загусарил — не проблема:
Очухаюсь, как только захочу.

Стращают, что в кутузку горотдела
Могу и я попасть в числе хмырей.
Но вам-то, моралисты, что за дело
До нынешней прострации моей?

Вам не понять ее первопричины,
Привыкшим пресмыкаться в царстве лжи
И вечно прятать лица под личины...
Подите ж прочь, идейные ханжи!

Мы — антиподы, что вполне понятно,
Ведь фазе нужен минус, как и плюс.
И пусть я пьян. Есть и на Солнце пятна.
Но, не в пример дебилам, я просплюсь.

Мне видится запой не шибким горем
В сравненье с блажью выйти в «господа»,
Уж лучше захлебнуться алкоголем,
Чем позже застрелиться от стыда!

... Ну вот, еще один двуличный критик
За столик мой бессовестно присел.
И из-под век его полуприкрытых
Уже блеснул оптический прицел.

А может, парня просто душит зависть?
Возможно, рад нажраться, мне под стать?
Быть может, он готов за дружбы завязь
Хоть до утра вино со мной хлестать?

Тогда — на брудершафт! Я угощаю:
Пей — хоть запейся, лишь готовь бадью...
Но если ж он подсел на чашку чаю —
Я нищим в кабаках не подаю.

Да мне и не к лицу такое барство:
Я, как и вся Россия, сам — банкрот.
Пущай о нас печется государство,
Доведшее до крайности народ.

Вот, скажем, я с чего сейчас «шикую»?
Затем ли, чтоб развеять скукоту? —
Нет, от того лишь, что на жизнь такую
Смотреть на трезвый взгляд невмоготу!

Поэтому и пью, не просыхая,
Открывши для себя такой секрет,
Что даже явь не столь уж и лихая,
Коль списывать ее на пьяный бред.

Но я не маразматик, впавший в детство
От спиртосодержащего дерьма,
Ведь водка для меня — всего лишь средство,
Не давшее досель сойти с ума.

Вместо эпилога
Забылся критик, автора виня
За выплеск мрачного самопиара,
Что книжка-то совсем не про меня,
Да и стихи — отнюдь не мемуары.

Конечно, жалок и смешон порой,
А где-то даже страшен по прочтенью
Мой спившийся лирический герой,
Накачанный дешевой бормотенью.

Но, право слово, как тут не запьёшь,
Когда вожди народ споили сами, —
Ведь людям стало просто невтерпёж
Россию видеть трезвыми глазами?!

И тема зоны каждому ясна,
Кто с юных лет батрачил из-под палки,
Всю жизнь «мотая срок». — Ведь вся страна
У нас досель разбита на локалки.

Касаемо же россказней про баб —
И рад бы слыть распутником. Да где там! —
В реальной жизни я у женщин — раб,
Пылинки с них сдувавший с пиететом.

Короче, весь хмельной «базар-вокзал»
И байки ловеласа-сибарита —
Не обо мне... Я с прошлым завязал.
И тема эта для меня закрыта!